Упоминания о быстроходных ладьях и, стало быть, об истоках древней моей фамилии встречаются еще в летописях и сказаниях XI - XV веков. Мои предки - ладейщики и мореплаватели - ладили крепкие торговые и рыбацкие суда и водили их по Белому и Баренцеву морям. По северным рекам и далее, промыслом Божьим, добрались они к концу XVI века до уральского Камня, где и породнились с углежогами и рудознатцами, плавильщиками и пивоварами... На долгом этом пути упругая, как тетива, половчанка успела-таки пленить сердце синеглазого кормчего, влив в родовую память гомеопатическую дозу азиатской крови, раскосо просвечивающей сквозь мою, отнюдь не безупречную, славянскую родословную.
Ощущая внутри себя тысячелетние пласты непокоренной российской истории, постигая двухматериковый разворот протяжного евразийского мышления, я восхищенно склоняю голову перед мужеством и жизнелюбием предков, в заснеженных северных широтах сумевших создать такую великую цивилизацию. Восприятие жизни, как творения во всей трагической красоте и беспредельности, дает мне силы даже в нынешние мутные времена не ложиться на дно, не бросаться в пучину соблазнов и предательств, а жить в глубинах художественного постижения истин, не принижая и не сдавая неподкупных духовных высот.
Главной моей книгой последнего десятилетия считаю документально- лирический дневник "Свеча негасимая" - трудную книгу с беспризорной судьбой, поскольку процесс ее рождения совпал с сокрушительным периодом распада страны. В ноябре - декабре 1991 года мне довелось пройти через сорокапятису - точное испытание полной бессонницей и ежедневной и еженощной работой. Творческая энергия оказалась единственным способом осознать происходящее и осилить скоропостижный перелет из одной взорванной эпохи в другую. Поэзия остановила меня на краю сердечной пропасти, словно кипящая лава, заполняя трещины в сознании и, становясь молитвенной исповедью перед "высшим судом" совести... - Любя державу во всей необъятности, я ощущала не только нравственную, но и физическую боль во время ее расчленения. Пушкин стал моей "тайной свободой", бессонным собеседником и другом, а в минуты наивысшего отчаяния - добровольным защитником и адвокатом... Часовой разговор о "Свече негасимой" оказался завершающей "Поэтической тетрадью" Всесоюзного радио, а речь, "Пушкин и новая Россия" произнесена мною в июне 1999 года на Междугородной конференции, посвящен - ной 200-летию национального гения.
Старая Россия, которую я осязаемо представляю по документам и качественным фотографиям, сделанным в Екатеринбурге в начале XX столетия, вглядывается в меня внимательными глазами деда по материнской линии Николая Николаевича Пивоварова. Мастер высшей пробы, типографский наборщик со смуглым точеным лицом, он сам отливал свинцовые буковки-литеры, как отравленные пули, скоротечно изрешетившие его молодое здоровье. Дед по отцовскому руслу, Петр Алексеевич Ладейщиков имел буйный нрав и неуемную тягу к художествам. Он размашисто красил крышу полевского дома толченым малахитом, накопанным в собственном огороде, объезжал лошадей, имея их на конюшне не менее трех, растил и лелеял не только огненно-рыжую бороду, но и десяток детей, дав всем без исключения серьезное образование. Бабушки Мария Павловна и Ульяна Порфирьевна были синеглазы и терпеливы, они полстолетия одевали и согревали страну... После похорон я обнаружила в кружевных сундучках, рядом с крючками и спицами, трудовые медали и ордена.
Отец, Анатолий Петрович Ладейщиков, боевой лейтенант, впоследствии ставший достаточно известным инженером-изобретателем, весь израненный, но "с гитарой наперевес", дошел до Берлина, а, вернувшись, дал мне жизнь и впридачу неоценимое наследство - золотисто-каштановые волосы и Победу в Великой Отечественной войне. Мама, Елена Николаевна, брюнетка с мягким миловидным лицом и карими глубокими глазами, имела чистый голос и слух связиста. Получив одну за другой две похоронки на контуженного, но живого отца, надорвала своё сердце и в мирное время мудро замкнулась на воспитании детей и чтении Чехова и Толстого... Собираясь за круглым столом, покрытым длинной расшитой скатертью, друзья и родные, уцелевшие в огненной круговерти, не только пили и ели, но и с естественной радостью и грустью пели фронтовые песни, давшие мне первые, ни с чем не сравнимые уроки живой истории и "негасимой любви".
Я родилась 1 декабря 1946 года в Свердловске и, насколько помню, головокружительная поэзия бескрайности, и бездонности Вселенной мучила меня не меньше, чем страх остановки сердца, буквально с самых первых младенческих лет. Мне нравилось часами сидеть на подоконнике, летать во сне или лежать в траве, считая звезды, до умопомрачительного слияния с пространством. Кусочек упавшей звезды, как осколок первого детского стихотворения, я долго хранила в спичечном коробке. Начав читать с четырехлетнего возраста, красоту и восторг я постигала через сказы Бажова, прячась под кроватью от Синюшки и Полоза, шорохов и грозы... Постоянное чувство страха и самостоятельная победа над ним пережиты мною в детстве, как прививка для будущего бесстрашия. Лет в пять, проковыряв пальцем дырочку в груди Данко и не найдя там горящего сердца, я навсегда поверила, что он отдал его людям. Любовь к уединению, к сидению в норе и прозрачно-невесомое здоровье загадочно сочетались с жаждой героического. В 1957 году, метр за метром, дотащив до школы неподъемную ржавую батарею, я будто предчувствовала, что именно она станет недостающей каплей космической стали, и вскоре вместе с потрясенным миром я следила по ночам за первым искусственным Спутником Земли. А чуть раньше, когда я обнаружила в старом зеленом ридикюле несколько блестящих крестиков, мама испуганно поднесла палец к губам, а бабушка взяла с собой в храм и впервые вложила в изумленные руки горящую свечу.
Мне всегда хотелось иметь тайну, и самой первой тайной стали собственные стихи. В девятом классе любимая учительница, не зная, что скрывается за серенькой обложкой, отняла на уроке заветную тетрадь и - тайное стало явным. И вскоре с трепетным сиянием я читала в прямом эфире свердловского телевидения несколько своих стихотворений, ещё не зная, что попала под ревностное внимание пишущего ровесника... Первым искрометным живым поэтом, встреченным в начале шестидесятых годов, был тогда ещё безбородый автор книги "Ливень", Борис Марьев. Биополе вдохновения, исходящее от него, как поток света, пронзило меня насквозь и, когда поэт пригласил сидящих в зале сочинителей подняться на сцену, я, далеко не первая, осмелилась прочитать стихи, но оказалась единственной, кому Марьев пожал руку со словами: "Эта рыженькая девочка - поэт!"
Закончив школу и поступив на филологический факультет УРГУ, осенью 1965 года я впервые пришла на занятие литературного объединения при газете "За тяжёлое машиностроение". Густые волосы, тонкий каблук, изящная записная книжка со стихами - всё было при мне, но я не знала, что тот день станет роковым во всех отношениях. С настойчивой закономерностью руководителем оказался всё тот же генератор поэтического духа, поэт Борис Марьев. А самый молодой и шумный, как кипящий чайник, поэт Юрий Конецкий, бурно прореагировавший на моё появление, - больше от меня не отошёл. Нас "обсудили" в этот же вечер, и Марьев поздравил литгруппу с появлением в ней "сразу двух талантливых молодых поэтов". О нашей встрече написали в газете. С тех пор вот уже тридцать пять лет наши имена склоняют то влево, то вправо, но не могут ни согнуть, ни сломать. Мы влились в Клуб имени Пилипенко, а в 1966 году оба стали участниками Областного совещания молодых писателей. Поэт Николай Куштум, решив поддержать юное дарование, сравнил мои строчки со стихами Ахматовой, но я наотрез отказалась от столь лестного сравнения, желая быть только собой... В 1967 году, в феврале, стихи Юрия Конецкого были опубликованы в журнале "Урал", а мои - в "Уральском следопыте". В декабре состоялась наша свадьба, которую я с замиранием сердца ждала и, одновременно, упрямо отодвигала, предчувствуя, что это будет весьма импульсивно-пламенное и сложное творческое соитие. Но этому явлению, необычайному по силе и длительности обжигающего притяжения, суждено было свершиться. Мы создали уникальную по своей несовместимости, жизнеспособную двухполюсную энергосистему, независимую цивилизацию, прицельно-горячий полигон взаимопроникающих поэтических миров. Самое удивительное, что удалось не только сохранить, но и приумножить литературное пространство, где в каждодневном творческом космосе вращаются наши желанные дети и многочисленные ненаглядные внуки... Судьбы наши, казалось бы, генетически и литературно переплелись и зеркально пронзили друг друга, но понять биографию этих неистово-страстных отношений можно, только представив незатухающую неукротимую гармонию двух действующих вулканов, извержения которых частично зарегистрированы в стихах.
Весной 1968 года, один за другим, непоправимо рано умерли мои родители. Осиротел девятилетний брат, через несколько горьких дней, в цветущий полдень, родился сын, а через год с небольшим, лунной полночью, появилась на свет дочка. Природа решила "не отдыхать на детях", и Арсений стал превосходным поэтом, а Ульяна - чутким педагогом... А тогда - пришлось перебраться на заочное отделение университета и внести в осиротевший семейный бюджет шестьдесят четыре библиотечных рубля. Недостаток средств мы компенсировали любовью... Материнство сделалось моим бессонным спасением, пробуждением духовной энергии, обострившей поэтическое зрение и слух. Жизнь и творчество слились в единый процесс, становясь не взглядом со стороны, не темой, а постижением выстраданных тайн, "глубинной материнской философией". Все это я поняла позднее, а тогда судьба с беспощадной настойчивостью вручила мне "крестный ключ" от малоосвоенного поэзией "запеленутого мира", предлагая приоткрыть и увековечить словом каждый прорастающий миг. Так начался новый жизненный и поэтический цикл "Материнский час", выросший в поэмный триптих и объединяющий книги "Добрый свет", "Полдень", "Рождение женщины" и "День вечности" в "цельный живой организм". Это определение принадлежит московскому критику и литературоведу Ивану Панкееву, который, на страницах "Литературной России" назвал сделанное мной "протестующей гармонией" и "материнской Вселенной" и вывел рассуждения о моем творчестве за рамки "обыденности", навязываемой местной критикой. В 1975 году, став участницей VI Всесоюзного совещания молодых писателей, я попала в семинар поэта Михаила Луконина, который, рекомендовав к изданию мою рукопись, первым отметил: "Тысячелетия женщины рожали богатырей, но почему-то ни одна из них до Любви Ладейщиковой не написала об этом глубокую материнскую книгу..."
Защитив дипломную работу по психологии художественного творчества, я в течение семи лет руководила подростковой литературной студией "Голубая тетрадь", а позднее - уралмашевским литобъединением. В 1980 году, будучи автором двух книг, изданных на Урале и в Москве, я была принята в члены Союза писателей СССР. Но кафедрально-узаконенным университетским автором, обласканным вниманием филологической критики, я, конечно же, стать не могла. Личный мой жизненно-творческий опыт уже не совпадал с книжно-элитарными ориентирами, выращиваемыми в вузовских лабораториях. Уважая лучших представителей пьедестализированного ныне направления, я все же глубоко сомневаюсь в перспективности "кланирования" лишь одного поэтического органа, и выступаю за плодоносящее многоцветие литературных поисков, форм и позиций... Еще со времен колокольно-призывного "Слова о Полку Игореве" берут начало лиро-эпические, глубинно-патриотические истоки русской поэзии. Необходимость не отторжения, а творческой преемственности лучших национальных традиций я прочувствовала при встречах с живыми страницами немеркнущей лирики 40-х - 80-х годов. Две светлые личности, два отразивших время прекрасных поэта - Людмила Татьяничева и Юлия Друнина долгожданно узнали меня и поверили моему слову. До сих пор ощущаю их пристальное присутствие... Сегодня, желая быть связующей, а не рвущейся нитью, я пытаюсь сохранить и передать неведомому будущему "благословляющую суть" и "державную женственность" материнской гармонии и отыскать потерянный "ключ" от "генетического кода" бессмертия Отечества.
В 1992 году, в гостеприимном Музее писателей Урала, творческим отчетом и дружеским чаем мы отметили нашу с Юрием Конецким серебряную свадьбу. Невозможно было представить, что вскоре не станет Владимира Назина и Валерия Анищенко, а через пять лет оборвется и незабываемая долгая дружба с Юрием Лобанцевым... В притихшем 1993 году нами был создан Цех Поэтов как попытка объединения творческих сил и сопротивления бездуховности. Но, увы, началась эпоха размежевания и "приватизации" общественного сознания путем "выплескивания" неугодных имен из узко-тенденциозных изданий и учебных пособий... В 1994 году, при поддержке Правительства области, была издана книга моих избранных произведений "Колыбельная тайна", талантливо оформленная замечательным графиком Александром Вохменцевым. Презентаций книги прошла на сценах Москвы и Екатеринбурга, на областном радио и "Радио России" в авторских программах Ксении Лепановой, Елены Рыжковой и Сергея Гамова... Московский критик Леонид Ханбеков, обыграв мою строку, назвал книгу "редкостным сплавом державного ума и материнского сердца"... Но региональные журналы хранили гробовое молчание... Став членом Координационного совета Клуба интеллигенции Среднего Урала, свое пятидесятилетие я встретила в дружественном кругу этих умных и интересных людей, прочитавших мои книги, а совместный с Юрием юбилей мы отметили в столичном ЦДЛ творческим вечером "Сто лет на двоих", который вел наш сын, лауреат Есенинской премии Арсений Конецкий.
В 1996 году, во время трехчасового представления первого тома Антологии Цеха Поэтов в ЦДРИ на Кузнецком мосту, мы заприметили в доверху заполнен - ном зале известного поэта и издателя Валентина Устинова, который с неослабевающим вниманием вслушивался в нас... Возник "жар взаимопониманья", и вскоре мы поделились с ним идеей создания Всероссийской Академии Поэзии. Тяжкий труд основателя мудрый и опытный Устинов возложил на себя. И в результате в 1998 году - замысел стал реальностью. В мае 1999 года я узнала о присвоении звания "Заслуженный работник Культуры РФ". Но самой бесценной, врачующей радостью всей моей жизни являются глубочайшие читательские письма-признания, полные разбуженного достоинства и взаимопроникающего света.
Ценя красоту жизни выше стоимости вещей, я никогда не стремилась втиснуть солнце в золотую оправу. Люблю глубокую историко-философскую живопись Ильи Глазунова и забродившие пляшущие краски Матисса, растворяюсь душой в протяжных, как сама Россия, проголосных песнях и свиридовском пронзительно-метельном симфонизме бытия... Люблю полночь, огрызок карандаша и "суворовский сухарик" рядом с чайным облаком, пахнущим цветущей вечностью. Думать - это мое состояние, наивысшее наслаждение и незатухающая боль... В вихревом борении сердца, сознания и воли я возвращаюсь на "невесомой фамильной ладье" к истокам памяти, в Баренцево море, силясь поднять из трагических глубин частицу затонувшей родины... Написана последняя страница уходящего тысячелетия. Горчайшее и героическое перемелется в глубинах будущего в единый историко-биографический пласт. Но поэзия - в идеальном смысле - свеча негасимая, сгусток светоносной энергии, сконцентрированный духовный опыт, высказанный с обжигающей образностью и страстью.
Любовь Ладейщикова. Екатеринбург.
* коротко о себе:
Печатаюсь с 1965 года. Публиковалась в центральных и региональных сборниках, журналах, альманахах: "День Поэзии", "Час России", "Москва", "Молодая гвардия", "Реалист", "Литературная Россия", "Уральский следопыт", "Регион- Урал", "Антология Цеха Поэтов", "Литературный Екатеринбург" и т.д.
Основные издания: "Добрый свет", Свердловск, 1977; "Материнский час", Москва, 1980; "Полдень", Свердловск, 1983, с илл. В.Сыскова; "Рождение женщины". Стихотворения и поэмы. Москва, 1989; "День вечности", Свердловск, 1990; "Свеча негасимая. Бессонный дневник", Екатеринбург, 1993 год;
"Колыбельная тайна". Избранная лирика, Екатеринбург, 1994, 384 стр. с илл. А.Вохменцева.